http://www.afisha.ru/article/8321/
Итоги нулевых Григорий Ревзин, архитектурный критик, 46 лет.
Своими текстами в «Коммерсанте» практически в одиночку внедрил в массовое сознание представления о современной архитектуре. Безжалостно критиковал лужковскую градостроительную политику. Один из умнейших авторов, пишущих на русском языке.
Интервью: Юрий Сапрыкин
Фотографии: Алексей Киселев
28 декабря 2010
— За десять последних лет вы статьями в «Коммерсанте» практически в одиночку объяснили некоторому слою людей, что они не просто живут в городах и домах, что у их места обитания есть еще архитектурная составляющая, плохая, хорошая, современная, архаичная, такая-сякая. Это как мещанин во дворянстве вдруг понял, что разговаривает прозой. И одновременно с этим мы поняли, что проза эта не очень изящная, и невозможно никак повлиять на качество этой прозы, и даже внутри этого слое людей нет общего понимания, какая проза хороша, а какая никуда не годится. Кто выиграл от того, что люди стали замечать архитектуру? Кому от этого стало хорошо?
— В позднесоветское время архитектура исчезла, превратилась в деятельность, сопутствующую строительству. Все стали говорить про смерть архитектуры, про то, что на ее место приходит дизайн. Одновременно с этим формировалось сообщество бумажных архитекторов. Появилось 15-20 архитекторов, которые по моим представлениям были вполне достойны того, чтобы развернуть свою карьеру. Мне казалось, что это будет хорошо для города, у нас в послесталинское время исчезла архитектурная школа, если она возродится — будет прекрасно. Я ставил задачу доказать обществу, что архитекторы у нас есть. И все архитекторы, которых я продвигал, в итоге продвинулись. За исключением Бродского и Авваккумова. Саша Бродский стал развиваться больше как художник, и достиг в этом невероятных высот, а Юра Аввакумов больше как дизайнер, как куратор, но уникальная тема, которую он нес с собой, не воплотилась в реальной архитектуре. Но в остальном, и архитекторы-классики — как мне казалось, самое интересное, что у нас есть — и Скуратов с Григоряном вполне реализовались. И вроде бы все прекрасно. С другой стороны, происходил сложный процесс: как и везде у нас, от советских структур не удается избавиться, они просто перерождаются. В советское время место архитекторов занимали партийные менеджеры строительства. Их таланты лежали скорее в управленческой области, и управление у них было несколько диковатое и архаическое. И вся политика Москомархитектуры при Лужкове была нацелена на то, чтобы такого типа люди не остались без работы. А для этого средний уровень должен быть максимально низким.
— То есть вся лужковская архитектура — следствие того, как устроена профессиональная среда?
— Да, она ориентирована на понижение уровня. Конечно, от того, что этих людей объявили архитекторами и стали обсуждать с художественной точки зрения, они тоже выиграли. Крах русской архитектуры начался именно из-за этого, русские заказчики не могли понять почему еда, одежда и машина должны быть западные, а архитектура почему-то должна быть русская. Если в отношении Филиппова или Скуратова это можно объяснить, то в отношении Воронцова или Посохина нельзя, это действительно очень плохой продукт. И где-то начиная с 2004-2005 года началось активное привлечение иностранцев. Хотя местное архитектурное сообщество их проваливало, и в итоге ничего они не построили, кроме бизнес-школы «Сколково» Дэвида Аджае. И еще «Сити», хотя там тоже не звездная архитектура, а средняя западная. Но уже перед кризисом, в 2007 году, возникла четкая ситуация: русская архитектура — это инвестиционный квадратный метр, а художественные вопросы — это западные ребята.
— А что произошло после кризиса?
— Во-первых, перестали строить. Все девелоперы разорились или по крайней мере попали в очень тяжелую ситуацию. А что такое архитектура? Вы должны поручить очень большие суммы денег человеку, который не может отвечать за результат собственными деньгами. Все строится на доверии, на опыте, на предшествующих проектах, если с рынка уходит группа игроков, процесс сильно замедляется. И кроме того, поменялась парадигма. В 2000-е годы мы были ориентированы на Запад, а на Западе от архитектуры атракционов перешли к зеленой парадигме. Она нам не очень понятная. Она связана с протестантской этикой, незаметностью, скромностью, она предполагает, что миллиардер должен жить в одноэтажном домике, скромном, с небольшими окнами, и это понтово. Но мы же этого не очень понимаем. А раз такая дезориентация, то непонятно, к чему стремиться.
— То есть в западных журналах перестали публиковать понятные нам образцы продукции.
— И в результате звездная архитектура ушла от девелопмента к государству. Буквально — произошла передача Фостера, как по эстафете. Сначала он делал все проекты Чигиринского, теперь Пушкинский музей. Герман Оскарович Греф является проводником этой идеи, он считает, что русской архитектуры нет, есть только строители, поэтому давайте привезем сюда западников. Государство переняло архаическую модель — архитектура как понты. Путь типа Арабских Эмиратов: главная государственная программа — строительство архитектуры атракционов с помощью западных звезд.
— Я недавно в архиве «Коммерсанта» читал ваши репортажи с празднования 850-летия Москвы. Сейчас мы этого уже не помним, но тогда фактически одновременно, в течение 3 дней открылись Храм Христа Спасителя, Манежная, Cтолешников и памятник Петру, все столпы лужковского мироустройства.
— Это была часть президентской программы Юрия Михайловича. Он перетащил к себе лозунги националистов. Восстановление Храма — это вообще кто придумал? Свиридов, Распутин, люди, из которых вырос весь русский национализм. Лужков все это перехватил и сделал частью государственной программы. Это была одна сторона дела, а другая — интеллигентски-ностальгическая, «Россия, которую мы потеряли», вот это он восстанавливал. Это, была архитектура с идеологией. В демократических обществах архитектура редко ставит перед собой такие задачи. Это как идея замаскировать или избыть поражение Франции во Второй мировой — то, что вдохновляло и Ширака, и Помпиду, и Миттерана. Дефанс, центр Помпиду, главная ось, пирамида, Триумфальная арка — это, конечно, архитектура триумфа. Я просто хочу обратить внимание, что это надолго, мы не можем такие идеи выдавать, с частотой раз в пять лет. А когда Юрий Михайлович не стал президентом, он фактически разменял политическое влияние на экономические преференции. Тогда образовалось «Интеко», они стали забирать себе все крупные заказы, и вся эта деятельность приобрела характер не выражения каких-то идей для граждан, а способа устранения конкурентов. Кто в более лужковском стиле работает, тот получает преференции. Говоря о лужковском стройкомплексе, надо понимать, что там есть разные пласты. Один из них связан с идеологией, а второй — просто с хапающим капитализмом. Архитектура вообще выражает большие смыслы, которые в обществе превалируют, а в структуре нашего патриотизма этот хапающий момент очень силен. Они любят Родину, потому что она дает им хапать, как же ее не любить-то. И чем больше они любят, тем больше воруют, а чем больше им нравится воровать, тем острее их чувство любви. Лужковская архитектура второго этапа — она про это, комплекс Галины Вишневской или какие-нибудь «Алые паруса» выражали именно эту идею: как мы воруем, и как горды этим, и как у нас здорово получается это делать. Надо понимать, что Юрий Михайлович был фигурой совершенно исключительной, он искренне любил архитектуру, он был фанат. Если в начале у него была какая-то идеологическая программа, то потом это перешло на уровень личных пристрастий. По структуре общения это была клиентелла: вот мой друг, я даю ему работу. Он относился к друзьям ак же, как и Владимир Владимирович, разницы особой нет. Тем друзьям, которые способны к коммерции, он дает возможность развивать коммерцию, тем, которые не способны, дает в правление менеджеров, которые им помогают, просто в списке друзей Юрия Михайловича много художников и архитекторов, а у Владимира Владимировича все какие-то дзюдоисты, гебисты, аферисты, юристы. Художников нет. Как и у Медведева, собственно.
— У Медведева есть рок-музыканты.
— Это связано с поколенческими делами, Юрий Михайлович — это такой позднесоветский завбазой.
— Которому приносили билеты в театр — иногда даже на Таганке — а он за это отпускал без очереди машину рубероида.
— Он любил театр, это часть московского престижа тогда была — попасть в театр. Опять же, убожество советской среды провоцировало внимание к искусству. На кухне — чеканка грузинская. В спальне — картина, изображающая прекрасную девушку. Чеканка разрослась до Церетели, прекрасная девушка — до Шилова, Глазунова. А у Владимира Владимировича представления о прекрасном больше связаны с офицерской увольнительной. Оттяг, друзья, тачки, природа.Искусство с собой в поход не берут, туда можно взять магнитофон, там «Машина Времени» поет, новый поворот, все такое. Кобзона с собой в поход ведь не возьмешь, если он там запоет — ну, он же не так поет, как все другие, он всем только испортит песню, дурак, ему же нельзя подпевать. Другое дело — рок, чтобы все орали, отлично, чувство единения. Ну а Дмитрий Анатольевич — он вообще менеджер. Как у Пруткова: «Камергер редко любуется природой» — топ-менеджер редко наслаждается искусством. У нас только Сурков один такой, у которого интересы в этом направлении почему-то образовались. А топ-менеджер должен любить вещи, которые повышают производительность его труда в глазах начальства. Новый компьютер, новый телефон — интенсивнее работаем, стараемся. И вот с уходом Юрия Михайловича это горячее, может быть, сокрушающее чувство любви к архитектуре, оно просто уйдет. Собянин — человек, которому не свойственно чувство прекрасного. Все решения, которые он принимает — технологические, характерно его заявление о том, что давайте мы не будем делать красивое метро. Юрий Михайлович просто не мог себе этого позволить: как, а красота-то где? А этому лишь бы поезда ездили. Что дальше будет происходить, более-менее понятно, если это соединить с экологической доктриной, с тем, что здание должно быть незаметным и не выделяться. На уровне основного строительства архитектура будет совсем нехудожественная. Есть государственные стройки, которые представляют собой большие понты про великую страну, но они не касаются Москвы. В Москве программа в основном связана с тем, чтобы оздоровить среду в транспортном и экологическом отношении. Какой-то эстетический критерий должен образоваться уже в чисто коммерческой области.
— Откуда будет тогда исходить заказ на хорошую архитектуру? Если сейчас во дворе «Стрелки» сидит орава молодых людей, идеалом для которых является какая-нибудь кривуля Захи Хадид, и их эстетическое чувство страшно оскорбляет ХХС напротив — означает ли это, что через 20 лет, когда все эти люди займут командные высоты, тут-то все и начнет меняться?
— Это труднопредсказуемый процесс. Если принципы формирования элит в архитектуры останутся такими же, какими были в предыдущее время, то примерно так и будет. Но это довольно противоестественные принципы, они формировались по бюрократическим законам. Я скорее для русской архитектуры вижу путь, боюсь сказать, типа китайского. Когда никаких звезд здесь нет, люди делают рабочую документацию, архитекторы опять становятся строителями. А для того, чтобы создать известный объект, зовут западного архитектора. Если так будет, то неважно, какая элита образуется. «Стрелка» — это прекрасное место, поскольку у нас давно концептуального проектирования вообще не было, введение его очень полезно, но институционально это как работает: есть некоторое количество молодых людей, приезжает раз в два месяца Колхас, он на них смотрит и отбирает лучших к себе в бюро. Из двадцати четверо поедут на Запад, начнут там работать и вернутся через двадцать лет уже как репатрианты. Это не всегда удачно получается — как Никандров, например, который делал Газпромскреб, он работал в Арабских Эмиратах, потом вернулся, ну... диковатое создание. Не знаю, что это будет за элита.
— При всех лужковских чудачествах, нет же ощущения, что прилетели с Марса оккупанты и навязали свои вкусы. Население довольно быстро к лужковской архитектуре приспособилось. Научилось использовать в самых разных целях — как Манежная показывает. И в то же время периодически в ЖЖ наблюдаешь, как вполне интеллигентные и вестернизированные люди вдруг впадают в совершеннейшее остервенение по поводу очередного проекта Скуратова — ну там, «Садовых кварталов» в Хамовниках. И когда Лужков велит срезать половину скуратовского дома на Мосфильмовской, никто не встает на защиту. Означает ли это, что мы имеем ту архитектуру, которую, на самом деле, и заслуживаем?
— Тут более сложная ситуация. Во-первых, Юрий Михайлович действительно выражал вкусы очень большого количества людей. Он взял программу националистов, а ее действительно поддерживает много людей. По крайней мере, в форме архитектуры, которая все-таки сама по себе не предлагает давить черножопых, а просто утверждает русские ценности. Дальше. У архитекторов есть очень сильные профессиональные установки, штампы, идеология. В крайнем выражении, это представление о том, что народ — это, в общем-то, быдло, которое не понимает прекрасного, и ему нужно навязать свое видение. Это происходит не только в России, в прошлом году делались опросы в Англии, 84% респондентов предпочитают классическую архитектуру. И это после 80 лет господства современной архитектуры. Получается, что довольно небольшое количество архитекторов в течение очень долгого времени способны навязывать свою волю обществу, и они еще это делают в рыночных условиях, когда люди, вообще говоря, за это платят. То есть это некое базовое свойство архитекторов. В отношении русских архитекторов это еще в 150 раз сильнее, они в большей степени воспитаны идеей власти, нежели рынка. То, что навязывается художественная воля — ну, они переживают, что это всегда получается не их воля, а партийного руководства или руководства города, но сама идея навязывания никого не смущает. Означает ли это, что мы имеем ту архитектуру, которую заслуживаем? Нет, не означает. Потому что, можно к пожеланиям людей относиться не как к неразвитым вкусам быдла, а как к некоей реальной потребности человека именно так оформить свою жизненную среду. Да, они хотят, чтобы это было с колоннами, с арками, исторический фасад. Но вы можете сделать дом Пашкова, а можете дом Вишневской. Это разные вещи.
— Почему тогда не возникает дом Пашкова?
— Почему не возникает? Есть Филиппов и Белов, есть Помпейский дом в Филипповском переулке, он срифмован с церковью, такая сладкая открыточная архитектура. Совершенно не обязательно делать декорации к опере «Чио-чио-сан» в стекле и бетоне. Вы можете сделать в китайском стиле, пожалуйста. Но делайте качественно, вас никто не заставляет делать ту гадость, которую производил Посохин, Ткаченко, довольно много людей. В Америке 70% архитектуры — как раз классическая, просто она не печатается в модных архитектурных журналах, это другая инфраструктура. Я там смотрел одного архитектора, он делает классические отели, 400 отелей сделал за жизнь, они не печатаются нигде, но они неплохо сделаны. Тот же московский стиль мог быть совсем не так ужасен. Когда Филиппов рисовал набережные рядом с ЦДХ — это довольно красивые набережные. И чем они противоречат лужковским установкам? Тоже исторический город, тоже гордость России, пожалуйста. Когда вы говорите «мы имеем ту архитектуру, которую заслуживаем» — здесь есть асимметрия пожеланий людей и ответа архитекторов. Люди говорят: «Сделайте нам красивый исторический город». Архитекторы отвечают: «Вы неразвитое быдло с отсутствующим авангардным вкусом, мы вам сейчас объясним, как надо». А оно все равно не объясняется. Ну, раз не объясняется, тогда мы такой вам сделаем китч... Как дом-яйцо Ткаченко или дом «Патриарх» — чтобы показать, что вам на самом деле нравится.
— Хорошо, вот классический пример: Царицыно. Которое действительно стало любимым местом отдыха москвичей. Несмотря ни на что.
— Для меня это ужасная ситуация, это полностью противоречит всем моим представлениям о том, что можно делать с историей, что нельзя. Но все было сделано через референдум, людям можно было проголосовать, 80% высказалось за восстановление дворца. Я был против восстановления Храма Христа Спасителя, мне казалось, что взрыв храма — такая же история, как и его строительство, нельзя просто взять и сделать бывшее небывшим. Но это профессиональная установка некоторого слоя — искусствоведов, историков и так далее. Ровно такая же установка — мысль архитекторов о том, что архитектура должна быть современной, колонны остались в прошлом, и делать их сегодня — это китч. Мы пролетели с установкой насчет того, что подлинность должна соблюдаться — и они тоже пролетают, что поделаешь. Грустно. Но это вопросы консенсуса, которого удается достичь в обществе. В двухтысячные годы в этом секторе происходила притирка. Мы собираем цивилизацию заново — давайте заново договоримся о правилах игры. Общество более устойчивое даже не помнит о своих правилах, а мы тут договаривались, это было довольно интересно. Но в договор не попали профессиональные установки. То, что казалось само собой разумеющимся для историков или для архитекторов, было совсем не очевидным для заказчиков, и нигде профессионалы не смогли навязать своего мнения. Лужков был человеком 90-х, у него было несколько установлений: во-первых, все кругом хотят надуть, и никого не надо слушать, потому что у всех свои интересы, они за свои бабки, я все должен понять сам. Во-вторых, нет никаких правил, которые нельзя нарушать. Надо попробовать: если сопротивление такое, что не получается нарушить — значит, не будем нарушать, а если не хватает этого сопротивления, значит, правило хреновое. И они все так щупали. Можно по заповедям посмотреть: ну вот «не убей» — нет, не убивай, «не укради» — почему? С какой стати? Нормально все проходит. Я уж не говорю про жену ближнего. И в этот общественный договор не попали установки развитой цивилизации. Было время упрощения. Наверное, так и останется.
— Нулевые — это, помимо всего прочего, время массового движения за сохранение памятников архитектуры. Ваш недавний текст во «Власти» фактически говорит о том, что при всем уважении к памятникам, законодательство и экономическая система таковы, что они могут сохраняться только как руины, и движение за сохранение их во что бы то ни стало — это движение за сохранение руин. Не получается ли, что и это общественное движение — тоже было куда-то не туда, если не сказать «зря»?
— На мой взгляд — да, и очень существенно. Вот бурно обсуждаемая ситуация с театром «Геликон». О чем идет речь? Есть двор усадьбы, во двор попала бомба, там ничего не осталось. Изначально это была эклектика XIX века, дворовый фасад. На фасаде имеются полуциркульные арки, изображение эклектикой древнерусских форм. С точки зрения истории искусств это вообще не материал. Любой материальный объект существует во времени, но это не значит, что у него есть история. Иначе у нас будет история неба, история песка на берегу. История возникает тогда, когда появляются смыслы человеческие, и они здесь отложились, они здесь видны. На мой взгляд, там нет этих смыслов. Но для того, чтобы это отстоять, мы уничтожаем театр, «Геликон-оперу». Черт с ним, с театром, не лезет в здание — тем хуже для театра. На мой взгляд, если мы ради двух дворовых арок способны уничтожить оперный театр, значит, у нас какой-то заскок в голове произошел. Те, кто охраняет сейчас памятники, «Архнадзор» и все остальные, они же очень хорошие, они благородно отстаивают общественные блага, они не зарабатывают на этом, у них нет коммерческих интересов, они за общество. Я даже в этой статье десять раз сказал, что я их очень уважаю, замечательные люди. И для меня ситуация с «Геликон-оперой» страшно грустная, потому что это хорошие люди делают, и вдохновлены они абсолютно благородными идеями. Но в результате мы уничтожаем театр. Все европейские города переживали довольно резкое обновление, и во всех возникали движения такого рода. Меня развеселило, когда я прочитал «Стамбул» Памука, там он подробно описывает деревянные дворцы пашей на Босфоре, которые исчезают, и у них свое движение интеллектуалов, которые как-то об этом плачут. Когда вы сегодня гуляете по Стамбулу, вы не в состоянии себе представить, что там есть такие люди. Мы все знаем, кто такие турки, они очень способные, на всех языках разговаривают, прекрасные учителя по виндсерфингу, по параглайдингу, дубленки продают. А вот то, что там ходят такие Рустамы Рахматуллины и плачут, что дворцы рушатся, вообще в голову не приходит. При этом все чувства, которые он описывает — такое ощущение, что это про нас написано. Это свойственно всем городам в рамках европейской цивилизации. Даже Венеция Бродского, описанная в «Набережной неисцелимых», не похожа на ту Венецию, которую мы сегодня видим. 20 лет прошло — и все, по-другому устроены районы, нет больше разницы в населении между Дорсодуро и Гетто, при том, что там вообще ничего нельзя менять. Профессиональная позиция заключается не в противостоянии изменениям, а в управлении изменениями. Но это требует высокой степени консенсуса общества по каким-то базовым вещам. Во-первых, нужно, чтобы профессионалы были, во-вторых, нужно, чтобы общество им доверяло, в-третьих, нужно, чтобы власти им доверяли. И тогда окажется, что можно найти компромиссные пути в каждом конкретном случае. У нас же крайние позиции со всех сторон. Со стороны девелоперов — " всю эту дрянь надо сносить и делать все заново, кроме открыточных памятников, которые повышают цену недвижимости«. Со стороны Архнадзора — «сохраняем все и идите к чертовой матери». В двухтысячные общество впало в анабиоз, денежным потоком, как Победоносцев говорил, «подморозили Россию». Здесь именно такая ситуация, противостояние, законсервированное в очень ранней стадии, когда люди даже не начали думать о том, что надо договориваться. Они заснули и вяло продолжают бормотать свои крайне радикальные позиции. Ну, что поделать.
— Есть еще одна вещь, которая начала осознаваться к концу двухтысячных. Современная архитектура и современное искусство именно в эти годы превратились в предмет очень изощренного просвещенного потребления. При этом большинство населения страны имеет дело даже не со слабыми эманациями этой сферы, не с какой-то упрощенной ее версией, а с анти-искусством, анти-архитектурой, вещами, которые просто разрушают человека. И пропасть между этими двумя сферами все глубже. Для вас это является проблемой?
— Да, является. И я не думаю, что эта проблема разрешима в поле искусства или архитектуры. Это длинная история, начинающаяся с хождения в народ, с того момента, когда народ всех ходящих переловил и выдал правительству. Для 1910-х годов интеллигенция, которая не смотрит на то, что происходит с народом — это не интеллигенция. А для 2010-х, после всего опыта советской власти, человек, который рассказывает, что люди, которые живут в провинции, в деревне, или даже в Москве, им плохо, они бедные-несчастные — это демагог, или популист...
— Или идиот.
— ...но не интеллигент. Я не думаю, что если русские художники, подобно передвижникам, сейчас начнут выражать боль русского крестьянства... Хотя иногда они это делают, особенно фотоискусство, появляются серии сегодняшних народных типов. И там кричащее чувство богооставленности, отсутствия смысла жизни. Достаточно на это посмотреть, и понятно, что рано или поздно произойдет Манежная площадь.
— Но это народничество все равно выставляется на «Винзаводе» и оказывается одним из винзаводовских аттракционов.
— Я бы сказал, что его мало. Но что для меня важно — если искусство на это не смотрит, оно обедняется само, потому что начинает питаться только собственными переживаниями. Когда Кандинский или Татлин пишут про русский лубок или русскую икону, которая их вдохновляла, то мы сейчас, читая эти слова, думаем, что это какая-то фигня, несут чего-то. А они и впрямь этим вдохновлялись, у них была понятная ситуация — есть академическое искусство, невозможно через него ухватить народ, надо из народа эстетическую программу вытащить, из нее рождается авангард. Иначе искусство начинает кушать само себя. Путь искусства к гламуризации, который мы наблюдали в двухтысячные годы — это путь к истоньшению его содержания, к энтропии. Когда мастерская Душкина делала станцию метро «Кропоткинская», они пытаются найти формы колонны, рисуют, не получается, и он берет свою мастерскую, сажает в машину, они едут за город и начинают подробно рисовать, как растет трава. Исследовать это, чтобы нарисовать колонну. В сегодняшней ситуации он отправил бы своих посмотреть журналы, не траву. Провинциальность кончается тогда, когда ты перестаешь думать, провинциальный ты или нет, просто центр мира здесь, и тебе нужно понять, как построить колонну так, чтобы она была органична. Ты этот вопрос решаешь в диалоге непосредственно с травой, а не с тем, как Иван Иванович или Джон Джонович ее нарисовали. Девяностые-двухтысячные — это время резкого упрощения культуры. Искусство довольно долго будет двигаться по пути гламуризации, то есть приспособление к тому меньшинству, которое в принципе способно его оценить. В кино еще есть момент прямого разговора, я имею в виду какие-то лунгинские вещи. А с литературой такого уже не получается. А уж с искусством — так, чтобы Иванов рисует картину «Явление Христа народу», и это вообще-то про явление Христа всему народу, и его волнует, как все на это реагируют — это тип мысли, до которого России теперь долго расти, она слишком просто устроена, такой уровень сознания и не востребован, и довольно диковат. Архитектуры это тоже касается. Не было архитектора, который не понимал бы суть происходящего: что все строительство в России двухтысячных годов — для 5% населения, даже для 3%. Для архитекторов двухтысячных был такой вызов — как построить жилье для двадцати миллионов человек. Это очень много людей, целая страна, население, не знаю, Бельгии. А они думали исключительно о том, как сделать более понтовую виллу для очередного человека, пробравшегося на Рублевку. Западные архитекторы беспрерывно выдают проекты социального свойства, жилища для бездомных, жилища для бомжей. В них обрабатываются важные социальные модели —архитектор имеет возможность не то что бы решить эту проблему, но он может задать повестку дня, сообщить обществу, что такая проблема есть. Когда разразился кризис 2008 года, в течение полутора лет у людей не было работы. Казалось бы, должен произойти взрыв концептуального проектирования, люди должны были сказать: «А надо вот так!» Но вы помните обсуждение Генплана, где никаких альтернативных идей не возникло, критики было много, но вся какая-то невнятная. Полтора года лучшие мастера сидят, у них нет работы. Да вы хоть для интереса возьмите, нарисуйте что-нибудь. Не получилось. Поскольку они не держат в голове людей, которые выходят на Манежную площадь, им не приходит в голову, что для них вообще можно что-нибудь нарисовать. И не то чтобы это нельзя было воплотить. Когда мы принимаем на себя Олимпиаду иличемпионат по футболу, это означает, что у нас нет собственных идей, как можно с успехом для общества потратить 20 миллиардов долларов. Мы эти идеи — как нужно сделать, чтобы было хорошо — берем из глобального пространства. Дико круто, когда проходит Олимпиада. Вставляет, когда мы делаем Чемпионат мира по футболу. Если бы к тому времени у нас была нарисована понятная концепция — давайте мы построим такие-то города, и у нас решится проблема молодежи, которая ничего не умеет, кроме как громить Кавказ, и это будет прекрасно. Если бы у нас была эта повестка — на это, конечно, дали бы деньги. Но у нас ее нет — просто нет идей, которые бы могли захватить общество. И тут возникает идея провести Чемпионат мира по футболу... Cтрашно подумать — а что будет, если мы его проиграем? Вообще всю страну разнесут, что ли?
Отредактировано niknov (15-01-2011 17:21:22)
